Друзья и коллеги вспоминают Михаила Евгеньевича Илле (1952-2023)

Елисеева Ирина Ильинична

Печальное известие! Михаил Евгеньевич внес значительный вклад в российскую и особенно в петербургскую социологию!

Он много работал, реально не давал себе пощады. Благодаря его замыслу, его профессионализму журнал стал в полном смысле социологическим ТЕЛЕСКОПОМ. Безвременный уход. Горько сознавать, что мы лишились коллеги, умевшего разглядеть новое, неординарное, имевшего колоссальный багаж знаний, контактов! Огромная потеря.

Наследие Михаила Евгеньевича остаётся с нами. Светлая память и бесконечная благодарность!

Костюшев Владимир Владимирович

Перечитывал тексты Миши, вспоминал встречи, беседы, споры, сложились слова:

Михаил обладал редкой способностью позитивного действия - в заводской социологии и консерватории, научном кооперативе и в социологической ассоциации, и, конечно, в издании журнала "Телескоп". И более 30 лет, при всех сложностях биографии продолжал исследования культуры. В авторском мониторинге культурной жизни СПб - "социальном фотографировании» (так Илле называл свои исследования) состоит, думаю, главный результат его работы.

Михаил был скромным человеком, но в самых сложных ситуациях умел брать на себя ответственность за общее дело и становился лидером: в среде заводских социологов, в СНИЦ, в СПб ассоциации социологов его избирали президентом.

Журнал "Телескоп", издаваемый М. Илле более 20 лет, стал одним из центров городского сообщества социологов, площадкой для публикации многих исследовательских работ, именно в "Телескопе" был опубликован цикл биографических исследований Бориса Докторова, исследования политической культуры Вячеслава Сафронова - в авторской редакции, неудобной другим изданиям, работы многих других авторов. 

Проект журнала "Телескоп" Михаила Илле можно считать в одном ряду с другими удивительными событиями жизни социологов "эпохи перемен" - становлением новых научных направлений и институций, наблюдающим участием Андрея Алексеева, электоральными исследованиями Леонида Кесельмана, методологическими открытиями Валерия Голофаста, другими инициативными действиями, ставшими событиями в академической жизни социологов Санкт-Петербурга, особо ценными в общей инерционной среде.

 "Абсолютное большинство текстов, опубликованных мной, - говорил о себе Илле, - являются продуктом свободной деятельности, никак не обусловленной служебными обязанностями".

За 35 лет дружеских отношений мы встречались с Илле в академических коридорах и в политических дискуссиях - обсуждали статьи, рукописи, рецензии, проблемы с журналом, дела в институте, университете, в нашей ассоциации. И часто говорили о детях - редкость для делового общения - они учились в одном классе, а позже о внучках -занимались хореографией в одной студии. Наши отношения были на редкость доверительными, и я благодарен Мише за поддержку и участие в общих проектах. Светлая память другу и коллеге. 

Соколов Михаил Михайлович

В самом конце прошлого года скончался петербургский социолог культуры Михаил Евгеньевич Илле. Он был одним из самых открытых и деликатных людей, которых я когда-либо встречал, и я очень много чем ему обязан. Но, вспоминая его, я к стыду своему думаю в первую очередь не об этом. Вместо этого, мне приходит в голову что он, сам того не подозревая, каждый день опровергал социологический взгляд на мироздание. В самом фундаменте социологии заложена идея о том, что люди не очень-то свободны в своем выборе. Мы зависимы от окружающих на самых разных уровнях; наши поступки определяются нормами и санкциями, наши мысли – взяты у других. Чуть более свободными могут быть лишь те, кто стоит наверху социальной пирамиды, всем остальным нонконформизм дается лишь ценой саморазрушения – и, как ни странно, героическое саморазрушение одних обычно лишь укрепляет цепи, опутывающие других.

Незатейливая мысль эта в разных формах примерялась социологами и к самим себе. Бурдье утверждал, что современное государство обладает монополией не только на физическое, но и на символическое насилия. Оно определяет относительные котировки тех или иных культурных продуктов. Назначенные им эксперты решают, что является, а что не является нормой русского языка, какой журнал является, а какой – не является научным, и кто может считаться сертифицированным социологом, а кто – подозрительный любитель. В автономных полях (к которым социология вряд ли относится, особенно в России) аппарат этот контролируется инсайдерами, которые обращают государственную мощь на службу высшей правде, как они ее видят – например, маргинализируя лженауку. Но и в том, и в другом случае, индивидам, чьи взгляды и действия слишком радикально отличаются от того, что считается истэблишментом приемлемым, ничего в поле науки не светит.

В ином ключе, но в том же общем направлении, социологический институционализм утверждает, что индивиды и организации обречены следовать легитимным образцам. Все научные журналы имитируют другие журналы, которые в силу каких-то исторических обстоятельств приобрели статус эталонных. Быть похожим на других всегда обходится дешевле, чем отличаться – потому что это позволяет экономить когнитивные усилия (можно взять готовые решения), и потому, что это не вызывает вопросов. Во главе всех журналов стоит человек, который называется «редактором». Нет объективных причин, почему это должность должна называться в каждом случае именно так. Ничто не мешало бы отдельной редакции назвать свою главу «коррехидором» (слово, значение которого аналогично исходному значению слова «редактор», только на испанском) или, скажем, эцилопом. Ни закон, ни общественная мораль как будто не запрещают этого (с последним Парсонс и Гарфинкель не согласились бы, но об этом знают только закончившие социологическую аспирантуру). Просто непонятно, зачем, если уже есть используемое всеми слово. Но то, что касается слов, касается и институтов: можно было бы придумать десятки форм организации, издающих научные статьи, но те, которые реально существуют, похожи, как близнецы. Отличаться сложно и невыгодно – у аудитории возникают вопросы «А почему вы не как все остальные журналы?» А если – это уже возвращаясь к Бурдье - такие вопросы возникают у аппарата, официально признающего журналы научными, дело совсем плохо. Пренебрежение институциональным образцом до добра не доводит.

К счастью, Михаил Евгеньевич никогда не задумывался обо все этом – или, во всяком случае, не задумывался о том, как это все относится к нему.

Два дела были главным делами его академической жизни. Первым был издававшийся им почти что целиком своими силами (и в значительной мере за свой счет) журнал «Телескоп», вторым – Мониторинг культурной жизни петербуржцев, результаты которого он публиковал в этом журнале. «Телескоп» во всех смыслах был экзотическим, единственным в своем роде изданием, не вписывающимся ни в какие шаблоны – нашего столетия, во всяком случае. МЕ признавался, что вдохновлялся примером надеждинского «Телескопа» и хотел бы издавать журнал, представляющий отражения повседневной жизни Петербурга во всем ее (жизни) и их (отражений) многообразии, от маркетинговых исследований до поэзии (поэзии «Телескоп» так и не опубликовал, но не потому, что МЕ не готов был, а потому, подозреваю, что сами поэты следовали собственному институциональному шаблону и соседствовать с исследованиями рынка сосисок не хотели). Журнал носил совершенно неакадемическое название (до 2007, кажется, года он назывался «Телескоп: Наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев») и выглядел тоже совершенно неакадемически. Глянцевую обложку украшали бодрые коллажи из фотографий. Разворот имел размер А2 и на полку с книгами этот монстр не влезал. В общем, увидев журнал снаружи, никто бы не догадался, что внутри он состоит во многом из вполне добротных социологических статей. Во многом – потому что «Телескоп» играл для петербургских социологов роль соцсетей до того, как таковые появились, и на его страницах сотрудники разных почтенных организаций сводили друг с другом счеты в формате откровенных пасквилей, публиковали части ненаписанных мемуаров, высказывались на актуальные темы и делились сентиментальными воспоминаниями, сопровождаемыми фотографиями. МЕ героически сопротивлялся введению рецензирования, даже несмотря на то, что это лишало журнал шансов попасть в разряд ВАКовских, и, как следствие, пойманные им за рукав авторы один за другим вежливо отказывались прислать хоть что-то, ссылаясь на то, что им надо отчитываться по грантам и публиковать результаты диссертационных исследований (В 2019 году Илле однажды попросил рецензию «для ВАК», как он выразился, но сразу честно предупредил, что статью все равно опубликует, как есть). В результате, как бывает народная музыка, которая играется не ради коммерческой прибыли и не ради надежды на посмертное признание, а просто потому, что душа просит песен, так и журнал МЕ был народной социологией, ускользавшей от власти истэблишмента просто потому, что редактор сам ничего от этого истэблишмента не хотел и ничего у него не просил. В отличие от тех из нас, кто любит обвинить плохой неолиберализм в том, что записи в наших телеграм-каналах не приравниваются к публикациями в ведущих журналах, МЕ никогда не требовал отменить список ВАК, квартили и испакт-факторы; он не боролся за контроль над аппаратом символического насилия – он просто жил своей жизнью, предоставив аппарату жить своей.

Обязательно ли folk sociology маргинальна? В свои лучшие года «Телескоп» точно не был хуже других издававшихся на русском журналов (и за счет перемывавших друг другу кости коллег читался с куда более живым интересом). Тут, впрочем, еще более показателен второго дела жизни Михаила Евгеньевича, Мониторинга культурной жизни петербуржцев. Второе дело многое роднит с первым – прежде всего, то, что МЕ приходилось заниматься им на голом энтузиазме и за свой счет. Когда не удавалось получить денег от правительства города, он просто добавлял вопросы о культурном потреблении к омнибусу по теме потребительского поведения, проводившемуся СНИЦем, маркетинговой фирмой, в которой он работал. Вопросы повторялись из года в год (бывали ли вы в драматическом театре за последние 12 месяцев, и т.д.) Впервые они были заданы в октябре 1991 и с тех пор задавались с небольшими перерывами до 2011, когда мониторинг на некоторое время прервался (до 2017). МЕ уверял, что сочинил их сам на коленке. Ирония судьбы в том, что формулировки почти идеально совпадают с несколькими европейским и важнейшим американским мониторингом культурного участия, а число точек гораздо больше, чем в тех – и это большая удача, потому что позволяет отследить влияние на культурную жизнь шоков 1990-х, распространение «культурной всеядности» и решить еще массу задач, помещающих Петербург на мировую карту социологии культуры (тем, что МЕ наоткрывал, он еще раз сильно пнул Бурдье, но это уже совсем другая история).

Мораль? Фуко где-то сказал, что видит задачу свое работы в том, чтобы показать людям, что они гораздо свободнее, чем сами привыкли думать. Михаил Евгеньевич решил эту задачу лучше, чем кто-либо из знакомых мне социологов, но не тем, что он писал, а тем, как он прожил свою академическую жизнь. На свой неброский манер он был, мне кажется, самым свободным социологом на свете.